Жизнь дается человеку один только раз. И прожить ее надо так… чтобы там наверху офигели и сказали: «А ну-ка повтори!»
говорится, пьется, дразнится; в нем мужчина не обретен еще; она смотрит ему в ресницы – почти тигрица, обнимающая детеныша.
Он
красивый, смешной, глаза у него фисташковые; замолкает всегда внезапно,
всегда лирически; его хочется так, что даже слегка подташнивает; в
пальцах колкое электричество.
Он немножко нездешний; взор у него
сапфировый, как у Уайльда в той сказке; высокопарна речь его; его тянет
снимать на пленку, фотографировать – ну, бессмертить, увековечивать.
Он
ничейный и всехний – эти зубами лязгают, те на шее висят, не сдерживая
рыдания. Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую жажду полного
обладания, и ревнует – безосновательно, но отчаянно. Даже больше,
осознавая свое бесправие. Они вместе идут; окраина; одичание; тишина,
жаркий летний полдень, ворчанье гравия.
Ей бы только идти с ним,
слушать, как он грассирует, наблюдать за ним, «вот я спрячусь – ты не
найдешь меня»; она старше его и тоже почти красивая. Только безнадежная.
Она
что-то ему читает, чуть-чуть манерничая; солнце мажет сгущенкой бликов
два их овала. Она всхлипывает – прости, что-то перенервничала.
Перестиховала.
Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты
выглядишь, как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба; у меня до тебя
все что ни любовь – то выкидыш, я уж думала – все, не выношу, несудьба.
Зачинаю – а через месяц проснусь и вою – изнутри хлещет будто черный
горячий йод да смола. А вот тут, гляди, - родилось живое. Щурится.
Улыбается. Узнает.
Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще; трется
носом в ее плечо, обнимает, ластится. Он не любит ее, наверное, с
января еще – но томим виноватой нежностью старшеклассника.
Она
скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика; «я тебе случайная и
чужая». Он проводит ее, поможет ей чемодан нести; она стиснет его в
объятиях, уезжая.
И какая-то проводница или уборщица, посмотрев,
как она застыла женою Лота – остановится, тихо хмыкнет, устало
сморщится – и до вечера будет маяться отчего-то.
Он
красивый, смешной, глаза у него фисташковые; замолкает всегда внезапно,
всегда лирически; его хочется так, что даже слегка подташнивает; в
пальцах колкое электричество.
Он немножко нездешний; взор у него
сапфировый, как у Уайльда в той сказке; высокопарна речь его; его тянет
снимать на пленку, фотографировать – ну, бессмертить, увековечивать.
Он
ничейный и всехний – эти зубами лязгают, те на шее висят, не сдерживая
рыдания. Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую жажду полного
обладания, и ревнует – безосновательно, но отчаянно. Даже больше,
осознавая свое бесправие. Они вместе идут; окраина; одичание; тишина,
жаркий летний полдень, ворчанье гравия.
Ей бы только идти с ним,
слушать, как он грассирует, наблюдать за ним, «вот я спрячусь – ты не
найдешь меня»; она старше его и тоже почти красивая. Только безнадежная.
Она
что-то ему читает, чуть-чуть манерничая; солнце мажет сгущенкой бликов
два их овала. Она всхлипывает – прости, что-то перенервничала.
Перестиховала.
Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты
выглядишь, как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба; у меня до тебя
все что ни любовь – то выкидыш, я уж думала – все, не выношу, несудьба.
Зачинаю – а через месяц проснусь и вою – изнутри хлещет будто черный
горячий йод да смола. А вот тут, гляди, - родилось живое. Щурится.
Улыбается. Узнает.
Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще; трется
носом в ее плечо, обнимает, ластится. Он не любит ее, наверное, с
января еще – но томим виноватой нежностью старшеклассника.
Она
скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика; «я тебе случайная и
чужая». Он проводит ее, поможет ей чемодан нести; она стиснет его в
объятиях, уезжая.
И какая-то проводница или уборщица, посмотрев,
как она застыла женою Лота – остановится, тихо хмыкнет, устало
сморщится – и до вечера будет маяться отчего-то.